В те годы дальние, глухие, В сердцах царили сон и мгла: Победоносцев над Россией Простер совиные крыла, И не было ни дня, ни ночи А только — тень огромных крыл; Он дивным кругом очертил Россию, заглянув ей в очи Стеклянным взором колдуна…

Этой метафорой один из наших величайших национальных поэтов словно припечатал на весь страшный ХХ век видного деятеля русской государственности.

В безбожное время Константина Петровича, носившего такую победительную фамилию, разумеется, заклеймили и оболгали, и это был — в коммунистической трактовке — однозначно отрицательный персонаж русской истории, «мракобес» и «реакционер».

Но ведь свидетельство Василия Розанова тоже имеется: «Вошел Победоносцев, светя умом и спокойствием: тем умом и спокойствием, какое я всегда любил в нем, как все приятное и красивое»..

* * *

В июне 1899 г. В.В. Розанов писал о К.П. Победоносцеве просветителю С.А. Рачинскому, коего наставником и высоким собеседником почитали также композитор П.И. Чайковский и Л.Н. Толстой: «По уму собственно он выше, я думаю, Сперанского; но недоверие его к людям и вообще отсутствие молодой мощи наития отняло у него 1/2 добродетелей. Он все “крепит”, и есть “крепительная Россия”, когда по отношению ко многому ее нужно “прочистить”. <…> Но мне он как-то мил резкостью слова, быстротой жеста, всею страстностью сухой и высокой, и гибкой фигуры. <…> Вы знаете, по циклу идей, мне теперь родных, я совершенно вне цикла его забот и симпатий: но он мне дорог как лицо, как моральный характер».

А на кончину Константина Петровича Розанов напишет в статье «К.П. Победоносцев», впервые опубликованной в «Русском слове» в 1907 г.: «Мне кажется, “своя думка”, своя недодуманная дума и недоконченное размышление всегда были в нем, присущи ему были и днем, и ночью. И от этого присутствия мысли в его лице, вот сейчас мысли, оно было духовно красивее других лиц, куда бы он ни входил, где бы ни появлялся.

Все остальные думают о “сейчас”, и эта мысль о “сейчас” — коротенькая, малая. Победоносцев же, входя в обстановку “сейчас”, нес на себе остатки и следы именно длинных мыслей, естественно более важных и более красивых, чем обыкновенные. <…> В нем была еще другая дорогая черта — глубокая естественность.

Каждое движение его, каждое слово — были натуральны, “как хотелось”. Ничего искусственного, деланного, преднамеренного. Никакого, даже отдаленного, намека на хитрость или возможность хитрого. До чего он в этом отношении был не похож на “высокопоставленных карьеристов” Петербурга…».

В другой своей статье о Победоносцеве, уже 1910 года, Розанов так рассказывает об одной из своих встреч с сановником, об обсуждении с ним своей статьи, посвященной важной проблеме, извечной для страны: «…Перелистывая статью, он останавливался на отмеченных им карандашом местах и стал говорить… Что, конечно, чиновничество ничего не умеет и не может: но чем вы замените его? Чиновничество все-таки связано долгом и службою: и его все-таки можно потянуть за эту нитку или связать этой ниткою, смотря по тому направлению, какое оно примет. Но кого же поставить на его место? Частное лицо, ряд частных лиц? Что такое частный, гулящий, праздный человек? Чем вы его удержите? Какое у вас есть средство указать ему, поставить предел? А согласитесь, что частный человек может иметь злую волю. Согласитесь, что он может быть глуп, как и чиновник. Но для чиновника фантазия не есть закон: ибо он весь в дисциплине, завязан и связан. Вы эту-то дисциплину и отрицаете, отрицая бюрократию. Вы говорите: “Смысл монархии погиб от бюрократии”. Может быть. Но тут нечего делать. Я защищал бы вашу статью, если б механизм исторического упадка государевой власти вы объяснили на примере французского королевства или австрийской империи, но вы объясняете это на примере России, и среди нашего общества все это может принести только один вред. Все, что вы говорите язвительного о бюрократии, подхватят стоустой молвой и разнесут, и захихикают, а то, что вы говорите уважительного о государстве, на это не обратят ни малейшего внимания. Возьмут злое, а советы откинут прочь. Отвратительное заключается в том, что чиновников все еще множат. Вот основали новое министерство земледелия. К чему оно? Кого оно будет учить земледелию? Да оно само ничего не знает. Но это — от растерянности. Центральная власть растеряна. Она видит, что ничего не делается, что страна приходит в упадок; она совершенно беззащитна перед критикою социалистов, которые не суть легкомысленные люди или безбожники, а совершенно правильно указывают на полную немощь теперешнего государственного строя в деле уврачевания самых больных язв народного быта и строя.

И власть конвульсивно хватается за последнюю у нее оставшуюся надежду — еще создать учреждение; она строит новый департамент или учреждает новое министерство, которое, может быть, начнет работать лучше, чем предыдущие. Но происходит то, что вы рассказываете: новые чиновники, как и прежние, раскрывают рты и начинают есть народный хлеб.

Надежда на новые учреждения — самая иллюзионная; но это не наша русская слабость, ею заражены все правительства, и все правительства она обманывает».

Розанов поразился: «Слова его о справедливости критики социалистов удивили меня: никак нельзя было ожидать этого от Победоносцева. Все, что носилось о Победоносцеве в обществе, — совершенно противоречило тому, что я видел».

Однако нельзя оставить без внимания, переложив также и на сегодняшний день, и высказывание Победоносцева из письма императору Александру III от 4 марта 1887 г.: «В Западной Европе повсюду заговоры социалистов и анархистов и взрывы адских снарядов стали едва ли не ежедневным явлением. В Германии готовы были, — и только случай помешал, — взорвать императора со всей свитой при открытии памятника. Там это стало обычным явлением, — оттуда явилась эта зараза и по грехам нашим привилась к нам; но всякое этого рода явление у нас подхватывается врагами нашими как орудие против нас. Правда, что у нас оно значит гораздо более, чем там, — и враги наши хорошо это знают, — и Бог знает еще, чья хитрая рука направляет, чьи деньги снабжают наших злодеев, людей без разума и совести, одержимых диким инстинктом разрушения, выродков лживой цивилизации…

Нельзя выследить их всех, — они эпидемически размножаются; нельзя вылечить всех обезумевших. Но надобно допросить себя: отчего у нас так много обезумевших юношей? Не оттого ли, что мы ввели у себя ложную, совсем несвойственную нашему быту систему образования, которая, отрывая каждого от родной среды, увлекает его в среду фантазии, мечтаний и несоответственных претензий и потом бросает его на большой рынок жизни без уменья работать, без определенного дела, без живой связи с народным бытом, но с непомерным и уродливым самолюбием, которое требует всего от жизни, само ничего не внося в нее!».

* * *

Либеральный публицист М. Ростовцев в газете «Пензенские губернские ведомости» как мог уважительно откликнулся на смерть выдающегося государственного деятеля: «В русской гражданской истории мы знаем две таких крупных типичных фигуры: Сперанский и Победоносцев, кстати, оба из духовного звания. Не по родству или свойству, без заимствования и унижения пред сильными мира, эти два человека выдвинулись на роль первостепенных государственных деятелей. Говоря о последнем, можно сказать, что его деятельность в течение 25 лет — история России за этот период».

Затем следует такой пассаж: «По его воле мы неуклонно шли назад, хотя все чувствовали необходимость идти вперед. Победоносцева считали злым гением России, но его логике, точно загипнотизированные, подчинялись все те, которые от него нисколько не зависели».

Поражает каждым словом суждение «По его воле мы неуклонно шли назад…». И все, именно все, видите ли, «чувствовали необходимость идти вперед». Это мог бы сказать любой «болотный» европеист сегодняшнего дня на каком-нибудь «Эхе Москвы». Однако где тот «перёд»? «Левая, правая, где сторона?».

Адвокат и публицист В.В. Беренштам приводил в своих мемуарах высказывание В.А. Манасеина, лично знавшего Константина Петровича — о том, что Победоносцев — глубоко искренний человек, и в 1860-е, «когда все кругом либеральничали, когда нужно было иметь большое мужество, буквально отвагу, чтобы в профессорской среде не быть либералом. И в это самое время Победоносцев, подходя к монастырю, становился на колени, вставал и, поминутно падая на колени, полз по земле к храму. Вот каков это человек! Вы посмотрите, какой он и убежденный человек!».

* * *

В возрасте 69 лет Победоносцев издал свой «Московский сборник» (1896) — весьма необычное собрание статей, посвященных различным аспектам общественной жизни России, оказавшееся весьма востребованным в читательской среде, о чем свидетельствуют факты второго и третьего издания того же года, а также повторений тиража в последующие годы.

Отмечают, что в сборнике автор «проводил мысль о пагубности политических и юридических учреждений, оторванных от исторических устоев общества, не соответствующих быту и сознанию народа». А таковыми Победоносцев считал для России институты западной демократии — парламент, так называемую «свободную» печать, суд присяжных и т.п.

«Если бы потребовалось истинное определение парламента, — писал Победоносцев в статье «Великая ложь нашего времени», — надлежало бы сказать, что парламент есть учреждение, служащее для удовлетворения личного честолюбия и тщеславия и личных интересов представителей. Учреждение это служит не последним доказательством самообольщения ума человеческого. Испытывая в течение веков гнет самовластия в единоличном и олигархическом правлении и не замечая, что пороки единовластия суть пороки самого общества, которое живет под ним, люди разума и науки возложили всю вину бедствия на своих властителей и на форму правления, и представили себе, что с переменою этой формы на форму народовластия или представительного правления общество избавится от своих бедствий и от терпимого насилия. Что же вышло в результате? Вышло то, что все осталось, в сущности, по-прежнему, и люди, оставаясь при слабостях и пороках своей натуры, перенесли на новую форму все прежние свои привычки и склонности. Как прежде правит ими личная воля и интерес привилегированных лиц; только эта личная воля осуществляется уже не в лице монарха, а в лице предводителя партии, и привилегированное положение принадлежит не родовым аристократам, а господствующему в парламенте и правлении большинству… На фронтоне этого здания красуется надпись: “Все для общественного блага”. Но это не что иное, как самая лживая формула; парламентаризм есть торжество эгоизма, высшее его выражение. Все здесь рассчитано на служение своему я».

Резкой критике Победоносцев подвергал и «так называемую свободу печати». Его тезисы побуждают задуматься и нас, двенадцать десятилетий спустя. По его мнению, данное явление есть «одно из безобразнейших логических противоречий новейшей культуры, и всего безобразнее является оно именно там, где утвердились начала новейшего либерализма, — именно там, где требуется для каждого учреждения санкция выбора, авторитет всенародной воли…

От одного только журналиста, власть коего практически на все простирается, не требуется никакой санкции. Никто не выбирает его и никто не утверждает. <…> Можно ли представить себе деспотизм более насильственный, более безответственный, чем деспотизм печатного слова?

И не странно ли, не дико ли и безумно, что о поддержании и охранении именно этого деспотизма хлопочут все более ожесточенные поборники свободы, вопиющие с озлоблением против всякого насилия, против всяких законных ограничений, против всякого стеснительного распоряжения установленной власти? Невольно приходит на мысль вековечное слово об умниках, которые совсем обезумели оттого, что возомнили себя мудрыми».

* * *

В своих письмах к различным лицам Победоносцев неоднократно и с глубоким сожалением говорил о том, что в обществе господствует ложное представление о его роли в государственных делах. «С давних времен люди и европейские, да и русские, не знающие, чем и как движутся наши административные пружины, воображают, что все, что ни исходит в России от правительства, движется волею или прихотью кого-нибудь одного, кто в ту или другую минуту считаются влиятельною силою, так сказать, “первым по фараоне” лицом, — писал он в письме к П.А. Тверскому 19 февраля 1900 г. — И вот, к несчастью, утвердилось всюду фантастическое представление о том, что я — такое лицо, и сделали меня козлом отпущения за все, чем те или другие недовольны в России, и на что те или другие негодуют. <…> Такую тяготу так называемого общественного мнения приходится переносить — нельзя и опровергать ее, да никто и не поверит, так укоренилась уже иллюзия неведения, невежества и предрассудка».

Мало кто знает, что глубоко верующий человек Победоносцев был категорическим противником самостоятельного участия церковной иерархии в делах государственного правления.

По известной реплике Александра III в адрес Победоносцева: «Ты как жгучий мороз, гнить не даешь, но и расти не позволяешь», принято считать, что обер-прокурор предлагал обоим императорам «заморозку» внутриполитической жизни страны.

И, вроде бы, именно поэтому пожилой чиновник был отстранен Николаем II «от влияния на государственные дела».

Но П. Мультатули напоминает нам, что Победоносцев был почетным членом Императорской академии наук и Императорского православного палестинского общества, преподавал законоведение будущим императорам Александру III и Николаю II, критиковал материализм и позитивизм, последовательно отстаивая идеал русского самодержавия, провидя в европейском либерализме последнюю ступень перед тотальной катастрофой.

* * *

Неожиданный и заслуживающий внимания взгляд на Победоносцева находим в автобиографии «Моя жизнь»… Троцкого.

«Восьмидесятые годы стояли под знаком обер-прокурора Святейшего Синода Победоносцева, классика самодержавной власти и всеобщей неподвижности. Либералы считали его чистым типом бюрократа, не знающего жизни. Но это было не так. Победоносцев оценивал противоречия, кроющиеся в недрах народной жизни, куда трезвее и серьезнее, чем либералы. Он понимал, что если ослабить гайки, то напором снизу сорвет социальную крышу целиком и тогда развеется прахом все то, что не только Победоносцев, но и либералы считали устоями культуры и морали. Победоносцев по-своему видел глубже либералов. <…> В глухие восьмидесятые годы, когда либералам казалось, что все замерло, Победоносцев чувствовал под ногами мертвую зыбь и глухие подземные толчки. Он не был спокоен в самые спокойные годы царствования Александра III…».

В этом суждении Троцкого что ни слово, то перл, — считает современный православный публицист Игорь Друзь, — здесь все надо подчеркнуть и набрать вразрядку, особенно если учесть, кому принадлежат эти мысли — соратнику и сопернику Ленина, бывшему народному комиссару по иностранным делам, затем по военным и морским делам, бывшему предреввоенсовета, усмирителю Кронштадта, создателю трудовых армий, долголетнему члену Политбюро.

Поразителен фрагмент из письма Победоносцева, который приводит Троцкий в подтверждение своеобразного панегирика.

«Тяжело было и есть, горько сказать — и еще будет, — так писал обер-прокурор своим доверенным людям. — У меня тягота не спадает с души, потому что я вижу и чувствую ежечасно, каков дух времени и каковы люди стали…».

И в том же письме горестно признает: «Сравнивая настоящее с давно прошедшим, чувствуем, что живем в каком-то ином мире, где все идет вспять к первобытному хаосу, — и мы, посреди всего этого брожения, чувствуем себя бессильными».

Троцкий завершает высказывание точной констатацией: «Победоносцеву довелось дожить до 1905 года, когда столь страшившие его подземные силы вырвались наружу и первые глубокие трещины прошли через фундамент и капитальные стены старого здания».

* * *

Победоносцева называют главным идеологом контрреформ Александра III.

Следует, однако, вглядываться не столько в определения, сколько в суть дел. Например, разработанная Победоносцевым как ученым-правоведом «теория гражданского союза» включает в себя следующие элементы: духовное единение государственной власти с народом; усиление полномочий государственной власти и одновременное ее реформирование; укрепление дисциплины и самосознания народа; совершенствование механизмов самоуправления на местах; и другие.

Кто знает, может быть, именно сегодня актуализуется не только эта теория, но и принципы построения сельской школы, которые Константин Петрович, мечтавший «молиться в сельском храме, где его бы никто не узнавал, славить вместе с простым народом едиными усты и единым сердцем Бога Распятого и Воскресшего», подробно обсуждал с просветителем Сергеем Александровичем Рачинским, который тоже лишь сегодня начинает к нам возвращаться.

Современный исследователь Ирина Ушакова в своей книге «Народная школа Рачинского. Письма из Татевской усадьбы» (Москва, 2016) рассказывает, что с конца 1870-х гг. С.А. Рачинский и К.П. Победоносцев вели активную переписку, в 1880–1990-е гг. работали вместе над реформой образования. Глубоко верующий и дальнозоркий учитель имел большое влияние на государственного деятеля, а член Государственного совета Победоносцев высоко ценил деятельность Рачинского, после окончания Русско-турецкой войны в апреле 1879 г. посылал ему в имение в Татево денежные средства «для вспоможения больным и раненым».

В книге приведено письмо Победоносцева от 10 марта 1880 г. цесаревичу, великому князю Александру Александровичу, который через год станет императором: «Впечатления петербургские крайне тяжелы и безотрадны. Жить в такую пору и видеть на каждом шагу людей без прямой деятельности, без ясной мысли и твердого решения, занятых маленькими интересами своего я, погруженных в интриги своего честолюбия, алчущих денег и наслаждения и праздно-болтающих, — просто надрывать душу…».

И далее: «Добрые впечатления приходят лишь изнутри России, откуда-нибудь из деревни, из глуши. Там еще цел родник, от которого дышит ещё свежестью: оттуда, а не отсюда наше спасение. Там есть люди с русскою душою, делающие доброе дело с верой и надеждою…».

И дальше рассказывал в самых замечательных красках про «приятеля моего Сергея Рачинского, поистине доброго и честного человека. Он был профессором ботаники в Московском университете, но, когда ему надоели поднявшиеся там распри и интриги между профессорами, он оставил службу и поселился в своей деревне, в самой глуши Бельского уезда Смоленской губернии, вдали от всех железных дорог. Живет он там безвыездно вот уже около 10 лет и посвятил себя всего сельским школам, которыми и занимается с утра до ночи — в каком духе, изволите увидеть из писем. Он подлинно стал благодетелем целой местности, и Бог послал ему людей — из священников и помещиков, которые с ним работают. Отрадно читать его письма — от них веет новым и здоровым, ободряющим духом. Тут не болтовня, а дело и истинное чувство».

В тот же день цесаревич очень тепло ответил Победоносцеву: «Искренно благодарю Вас, любезный Константин Петрович, за присланные письма. Действительно, отрадно читать их. Как завидуешь людям, которые могут жить в глуши и приносить истинную пользу и быть далеко от всех мерзостей городской жизни, а в особенности петербургской. Я уверен, что на Руси немало подобных людей, но о них не слышим, и работают они в глуши тихо, без фраз и хвастовства…».

Современный комментатор прав: именно стараниями Победоносцева, которого поддерживали в этом Александр III и Николай II, была заложена основа всеобщего начального образования. Благодаря его инициативе, его заботам, его покровительству, в России повсеместно стали открываться церковно-приходские школы.

К учению в них вовлечены были миллионы крестьянских детей, и начатки знаний они получали в этих школах под опекой православных пастырей. «Для блага народного необходимо, — писал Победоносцев, — чтобы повсюду <…> около приходской церкви была первоначальная школа грамотности, в неразрывной связи с учением закона Божия».

По кончине высокопоставленного сановника К.П. Победоносцева стало известно, что все материальное наследство, оставшееся от него — маленький деревянный домик в Москве – в городе, где он родился.

Но есть еще память и жизнь идей. Бог сохраняет всё, а потому мы сегодня говорим о Победоносцеве. Нам важно понять этого человека и уяснить подлинный масштаб его личности.

На фото: Портрет А.П. Победоносцева работы А. В. Маковского (1899, Государственный Русский музей).

Источник